Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
Райнер вцепляется в перила, которые поставлены здесь, чтобы уберечь его от падения, так как он не является тренированным пловцом. Таким образом живешь, как бы одновременно пребывая в двух агрегатных состояниях, в двух постоянно сменяющих друг друга стадиях, они и есть счастье. Агрегатное состояние воды — текучее, агрегатное состояние Райнера — студенистое ни то ни се.
У ног его скорчилась сестра, пребывающая в скверном настроении, она ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, лишь внутри себя, в своем мертвом безмолвии она принимает решение, что не так скоро теперь снова пойдет в бассейн, потому что ее стихия — не вода, но волны музыкальных звуков, которые то накатываются, то откатываются, то душат бурлением, то дают отдушину, но никогда не укатывают прочь и никогда не окатываются под душем. Она раскрывает рот, но ничего не пробивается наружу, ни слова, ни музыкального тона. Молчанье.
Вода не принимает, а отторгает ее. Пронзительно свистит тренер, один из спортсменов совершил слишком опасный прыжок, прямо в середину стоящей в воде группы, он всех свалил с ног, но те только смеются. Мокрые ступни близнецов ступают по немыслимо скользкой глади, по которой змейкой струится вода. Нет ничего, на чем эти ступни могли бы удержаться. А искусство, которое везде служит им поддержкой и опорой, вероятно, кто-то коварный предательски убрал отсюда и увез в неизвестное место.
Анна вновь открывает рот, но ничего, опять ничего не выходит. Если снова до того дойдет, что ей слова писать придется, она наложит на себя руки.
Райнер полагает, что счастье и любовь, которые идентичны друг другу, суть чувства или, лучше сказать, суть чувство того рода, что не поддается описанию.
— Любое изображение данного феномена обязательно будет неполным и никогда не сможет заместить истинное ощущение, дорогая моя Софи.
Анна хочет ответить на это выражением любви к брату, но у нее не выходит, хотя ответ пришел ей в голову. Она плетется за братом к шкафчикам в раздевалку. Софи уже выскальзывает из своей кабинки, полностью одетая и причесанная, и так мило выглядят ее влажные пряди, прилипшие к вискам, что Райнеру хочется провести по ним пальцами, однако и этот ничтожный жест, вероятно, запятнал бы ее. Так мило она выглядит, эта Софи. Она на ходу говорит:
— Ну, ладно, до завтра, сегодня я тороплюсь.
— Завтра нам о многом нужно поговорить, я тут поразмыслил по поводу налетов.
Слова омрачают общее светлое впечатление, которое произвели сегодня Йоргеровские купальни; там, где сиял яркий свет, теперь кромешная темень, все оттого, что Софи ушла, быть может, ушла навсегда, но вероятнее — лишь до завтрашнего утра в школе.
***
Комнатки Райнера и Анны разделены тонкой самодельной перегородкой, сквозь которую проникает любой шум, совсем никакой личной жизни подросткам. Невозможно расти и взрослеть так, чтобы другой сразу же не заметил и тоже не принялся расти и взрослеть. Сегодня, к примеру, в Анне растет и зреет телесный аппетит к Хансу — и ухо Райнера тут как тут, уже прильнуло к отделяющей его от сестры перегородке, чтобы поучиться чему-нибудь такому, что он потом сможет применить к Софи. При этом важно не дать никому заметить, что Райнеру еще надо чему-то учиться. Дело в том, что в подростковом возрасте всегда так: молодые люди уверены, что учиться им больше нечему и не у кого. Само собой, Софи — это не сестра, это кое-что другое, Софи должна стать возлюбленной, которая по достижении определенного возраста заменит брату сестру. Будем надеяться, смена произойдет вовремя и молодой человек покинет родительский дом без особого ущерба.
— Сними с себя все, я хочу тебя сейчас же (Анна).
— Ладно, но потом обязательно послушаем новую пластинку (Ханс).
Теперь, после того как они несколько раз поупражнялись, дело идет куда лучше, чем в самом начале. Сперва осуществляется некое скудное подобие прелюдии, прежде чем Ханс оказывается в Анне и начинает шарить в ней, как в ящике со старыми носками, чтобы найти недостающий к паре.
— Не надо молотить во всю мочь без разбора, двигайся с умом, с фантазией, доставая повсюду. Ярость сделала меня немой, но все, что я не смогу произнести губами, я выскажу своим сердцем, произнесу всем своим телом (Анна, нервно).
Губы немы, шепчут скрипки: полюби. И Ханс тоже шепчет:
— Слушай, просто здорово, первый сорт, а станет еще лучше, коли вспомнить, как долго я этого дожидался, сейчас ты закричишь от страсти, завоешь, как корабельная сирена.
Райнер рассеянно смотрит на свое отражение в замызганном настенном зеркальце; как бывает с ним часто, сегодня он тоже упражняется в придании лицевым мышцам полной неподвижности, чтобы никто не смог ничего прочитать на его лице. Он придает лицу застывшую окаменелость, чтобы ни одного эмоционального движения нельзя было распознать и соответственно приспособиться к данному изменению. Его тетка говорит, что он вечно всем недоволен, недоволен он и родителями, которые приносят себя в жертву, ими-то как раз он недоволен больше всего, несмотря на то что те чересчур нянчатся со своими детьми и постоянно демонстрируют это перед посторонними. Ему только самые новейшие джазовые грампластинки подавай, он не может довольствоваться малым и вообще нескромен. Вы думаете, он согласился бы ходить в обычной обуви? Нет, ничего подобного, исключительно наимоднейшие туфли с острыми носами, которые только ногу портят. И не желает донашивать старые брюки от воскресного костюма, который ему на конфирмацию купили и который еще вполне прилично выглядит, как бы не так — только синие джинсы. Карманные деньги приходится экономить (в противном случае родители могли бы просто оставлять их себе), вот и выклянчиваешь на джинсы у бабушки или у вышеупомянутой тетки и за это служишь им на посылках, что унижает тебя как личность и прямо-таки подталкивает к разбойным нападениям с целью ограбления, потому что никакой иной возможности нет. И сейчас у Райнера нет иной возможности, ему приходится все снова и снова слушать, как Анна кричит «еще-еще-еще-еще, о, да, вот так, хорошо» и как Ханс тоже рычит «Анна, твоя пизда высший класс, как всегда», даже в рифму получается. Ханс считает, что этим делом надо бы заниматься все время, и жалко, что это так редко у них бывает. Что до него, он всегда готов, а вот ее родители к этому не готовы. «Неужели это моя сестра, которую я знаю, как свои пять пальцев, издает сейчас такие звуки?» — задается вопросом брат, и ни один мускул не дрогнул у него на лице, отражающемся в зеркале: «свет мой, зеркальце, скажи…».
Он не медля садится за письменный стол и записывает на листке бумаги экспромт, очередной хвастливый вымысел, который завтра распространит в своем классе. Его родители совсем недавно летали на Карибские острова отдыхать, где они здорово загорели и познакомились с очень интересными попутчиками. Они купались вволю и гуляли по белому пляжу вдоль синего моря, занимались серфингом в волнах прибоя. Путь туда и обратно они проделали на самолете. «Я сообщаю вам об этом в письменном виде, поскольку такова глубинная форма моего самовыражения, я ощущаю непреодолимо стремление сообщить вам об этих вещах, даже если они и должны оставаться в секрете». К сожалению, у Райнера нет друзей, одни приятели. И все же приятелям тоже будет позволено узнать о Карибских островах.
Рядом за перегородкой кричит Анна, впечатление омерзительное; хотя ментально брат разделяет ее отношение к происходящему, телесно он с ней не согласен, ее нечленораздельный вопль сладострастия липнет как смола, Анна кричит: «Даааа! Сейчас! Да!» По всей видимости, этот хвастливый амбал в данный момент изливается в ее нутро. И она тоже хороша, принимает в себя такую гадость, дерьмо, что закачивается ей внутрь, и органически перерабатывает то, что другим приходится тайком выплескивать из сжатой в кулак ладони, а потом крадучись отмывать запятнанную простыню в холодной воде. Никогда не привести одноклассника домой, потому что дом выглядит тошнотворно, да такой он и есть на самом деле. Стыдно за дом свой отчий. Райнер снова записывает на листке очередную ложь, теперь это любовное стихотворение, обращенное к Софи, процесс, понятное дело, весьма деликатный. Стихотворение называется «Любовь», и возникающие строчки столь же беспомощны, как и само название, потому что Райнер замкнут в себе самом. Стало быть, «Любовь».
«Облик твой денно и нощно витает пред взором моим, carissima… так начиналось письмо — в любви к тебе признаваясь… Зардевшись… внимала ты моей любви увереньям. Поцелуи… Я лобзал твои алые губы, свечи мерцали пред нами, и взоры мы погружали в ясное пламя, в хрустальные грани бокалов». Какие там хрустальные грани, здесь разве что какую-нибудь линзу от очков разыщешь, ничегошеньки нет, кроме выщербленных чашек. Райнер по-прежнему сохраняет контроль над своей мимикой.
